Александр Фонарёв (НДТ): «Морфий» – это притча о свободе»

В Небольшом драматическом театре завершается сезон, который был посвящён выпускникам режиссёрской мастерской Льва Эренбурга в РГИСИ – их одноактные спектакли с участием актёров НДТ пополнили репертуар и представили зрителям новую волну режиссуры под руководством известного мастера. 10 и 11 мая здесь состоится третья премьера сезона – спектакль «Морфий» по мотивам прозы Булгакова с Дмитрием Честновым и Екатериной Кукуй в главных ролях. О своей постановке, о мастере курса и творческом поиске рассказывает режиссёр спектакля Александр Фонарёв.

- Расскажи, как ты попал к Эренбургу?

- Я поступал в театральную академию три года подряд, набирали очень хорошие мастера, и каждый раз при очередном провале мне казалось, что мир рухнул. Что я навсегда упустил что-то основополагающее в своей жизни! Но когда я оказался на курсе Льва Борисовича, я понял: слава богу, что я не мог поступить до этого. Я понял, что всё правильно, что я там, где и должен быть. Я решил, что буду режиссёром в 17 лет. В родном городе я, как водится, занимался в театральной студии и поставил несколько спектаклей со своими сверстниками. Я и сейчас-то не ахти, – а тогда вообще ничего не знал о профессии. Но очень хотел стать режиссёром. При поступлении, помню, Геннадий Рафаилович Тростянецкий настойчиво так меня спросил: ты точно на режиссёрский курс поступаешь, не на актёрский?! А я с гитаркой пришел, хлопающий глазами, семнадцатилетний… Нет, говорю, на режиссёрский. 

- Дорожка творческих исканий привела тебя сразу в Петербург, минуя Москву?

- Вообще, изначально я хотел стать режиссёром кино и поступать во ВГИК, а в Петербурге оказался проездом. Но меня настолько покорил город, и так меня зацепила театральная академия, что я захотел остаться. Здесь, в Питере, я всегда ощущал, что во мне заинтересованы, даже на вступительных экзаменах – что на меня хотя бы смотрят, а не в бумажку или в стол, как в той же «Щуке». Здесь важен каждый человек. Ты интересен, тебя видят, от тебя чего-то хотят. Особенно я это ощутил, когда поступал ко Льву Борисовичу.

- До поступления ты что-то знал про театр Эренбурга?

- Я слышал, что есть такой Небольшой драматический театр, но у меня было ощущение, что он в какой-то другой реальности, очень далеко от меня. Возможно оттого, что я тогда мало ходил по театрам в принципе. До поступления я жил в Петербурге всего год, целыми днями готовился к прослушиваниям, а ночами работал.

- Кем?

- Официантом. Тяжёлые воспоминания.

- Зато, наверное, масса наблюдений?

- Наблюдений масса, да… Было много интересного, слава богу, что это закончилось (смеётся)

- Что самое ценное ты вынес для себя из мастерской Эренбурга?

- Сложный вопрос. Все мастера хороши по-своему. Но больше всего я благодарен Льву Борисовичу и педагогам за то, что они учили нас думать. Учили, что всякая, даже самая маленькая проба, обязательно должна содержать «про что». И, конечно, очень важная вещь, которую обретаешь в процессе обучения – это свобода. Нам всегда говорили: на сцене может быть всё, важно, во имя чего. Раньше я ханженски не переваривал мат, голые тела, кровь и другие выделения человеческого организма на сцене. Ведь это же сцена! Это высокое! Но сцена – это отражение жизни, её концентрат. И на ней должно быть всё, что есть в самой жизни. Мат и другие вещи, которых я раньше сторонился, могут быть не только натуралистической подробностью, но и мощным выразительным средством, если они обеспечены смыслом, если за ними стоит всё то же «про что». Мы учились в довольно жёстком режиме, буквально, днями и ночами, но в этом было столько свободы и кайфа, что теперь этот опыт, эти ощущения хочется нести с собой и дальше по жизни. Ещё очень подкупал человеческий подход Льва Борисовича к студентам. К примеру, был такой случай. На первом курсе я от стресса перед экзаменами напился и на следующий день проспал мастерство. А нам с первых дней говорили, что пропустить мастерство ты можешь только по одной причине, и причина эта – смерть, твоя или близких. А я просто проспал. Через несколько дней Лев Борисович подзывает меня в уголок, я думаю, ну всё, сейчас меня отчислят, а он расстёгивает свой кожаный рюкзак и достает оттуда контейнер с намазкой из сала и хлеб. Вот, говорит, сам сделал, поешь. Я растаял. Он меня простил, хотя мог бы обойтись со мной гораздо жёстче. Я понимал, что такое мне прощается в первый и в последний раз.

- Лев Борисович был с вами жёстким, когда вы учились?

- Он был разным. Мне, например, прилично доставалось за мои перлы.

- В чем это выражалось? Жёстко разбирал этюды?

- Не то, что разбирал – разносил этюды! У меня тогда периодически случались моменты отчаяния – мне казалось, я не доучусь – либо отчислят, либо сам уйду, но этого, к счастью, не произошло.

- Что значит разносить этюд? Что там такого было?

- Эренбург говорил, это беспредел имени Фонарёва! (смеётся) Я грешил тем, что вставлял в этюд какую-то «красотулечку», а на деле выходило «хреновенько», и все это понимали. На курсе мы получили прививку от лишнего и бесцельного в работе: всегда предельно четко определяй, про что это, что ты хочешь этим сказать, если не про что, то зачем оно тебе? Это принципиальный момент мастерской Эренбурга. Всё должно работать на смысл, быть освоено артистом, ничего не должно просто красоваться на сцене.

- Твой сокурсник, Артём Злобин, рассказывал, что его очень расположило к мастеру сходство их интересов в кино, литературе и так далее. Были ли у тебя такие точки соприкосновения со Львом Борисовичем?

- У меня были точки «несоприкосновения» (улыбается). Очень многое из того что мне нравилось в музыке, кино, театре, на первом курсе было разнесено в пух и прах. Первый курс, по известному выражению Кацмана, это смена крови, так вот у меня смена произошла приличная. Но это не значит, что меня сломали или навязали мне чужой вкус, нет. Я сам постепенно понимал, что вот эта моя любимая песня – «жвачка», а тут неправда, а тут неталантливо. И общих точек с мастером становилось всё больше. Хотя у Триера, к примеру, я до сих пор не всё люблю, в отличие от Льва Борисовича и Артёма.

- Думается, и выбор дипломной одноактовки был непростым?

- Да, это была целая эпопея. Сначала я полгода репетировал спектакль по любимой пьесе, но работу пришлось остановить по техническим причинам. Потом в течение двух месяцев приносил Льву Борисовичу много разного материала. И всё отметалось почти мгновенно, пока я не вспомнил, что на первом курсе мы делали отрывок по «Морфию», предложил, и мастер сразу, не читая, сказал: бери. Многие говорили: зачем тебе это? в «Морфии» же всё понятно: наркотики – зло, что там ставить?! Но для меня сейчас «Морфий» - это такая притча о свободе. История о том, как человек становится зависимым настолько, что губит себя, людей вокруг, любимую женщину, но в то же время, находясь в страшнейшей зависимости, он волен поставить точку. Вот в возможности поставить эту точку, победить непреодолимое желание, для меня и есть высшая свобода, которой обладает человек. Свобода в том, что ты ежесекундно совершаешь выбор и несёшь за него ответственность. Постепенно в процессе репетиций наркотики стали отходить на второй план – и на первый вышли более глобальные понятия любви, свободы, пустоты, кромешного одиночества. Материал стал разрастаться, появились многочисленные параллели. Одна из главных, например – это Фауст. Сергей Поляков, герой булгаковской повести, тоже доктор, у него тоже от тоски и потерянности происходит сделка с нечистой (химической) силой, и он тоже губит любимую женщину. Словом, много всего открылось. И в самом спектакле так же, естественно, много «приветов» всему, что меня впечатляло – разным режиссёрам, фильмам, спектаклям...

- Но больше всего «приветов», наверное, всё же НДТ?

- Конечно! И меня это очень греет. Что получилось сделать диплом здесь – в театре, при котором я учился.

- Ты думал, как тебе будет работаться с другими артистами, не с теми, к которым так прикипел?

- Я настолько к ним привязался, что даже грустно от мысли о предстоящей премьере. Процесс репетиций для меня важнее результата. Ребятам хорошо, им ещё играть, у них процесс не заканчивается. А моя работа подошла к концу. Но мне безумно радостно и комфортно было тут работать. Я встретился с невероятной открытостью ко всяким моим, даже ерундовым, придумкам. Если придумал глупость, то ребята просто говорили, Сань, ну это не очень. Так мы и работали, в честном диалоге друг с другом. Без подковёрных историй, без склок и выяснения отношений. Возникла дружба, которая не мешала работе, и работа, которая не мешала дружбе. Для меня это очень ценно. Мне не хочется, чтобы спектакль был выигранной войной – разве что войной с собственной беспомощностью – но не с цехами, артистами, друг с другом. Чтобы была взаимная радость от процесса. Понятно, что создание спектакля мучительно, но в конечном счёте это мучение, которое должно приносить радость.

-  Я знаю, что помимо постановки в НДТ у тебя сейчас есть и другая, довольно насыщенная, деятельность. Расскажи, чем ты занят помимо «Морфия»?

- Я работаю с детьми. За этот год я поставил тринадцать спектаклей, и еще пять должны быть сыграны. Это театральные студии, в которых занимаются дети самого разного возраста. Недавно я впервые работал с дошкольниками и с удивлением осознал, что почти всем детям интересен театр. Тут есть параллель: в самой природе театра заложено детство. И это не только здоровая наивность и вера, без которых нет актёрской профессии, но и простота, условность художественных решений. И у детей в природе заложен театр, страсть к игре. Ребёнок – сам себе театр, при правильном настрое он может бесконечно предлагать невероятные в своей простоте сценические решения. Они свободны в своих фантазиях, и это тоже очень подкупает. Мы ставим Хармса, «Маленького принца», «Тараканище»; с подростками, у которых возраст сам по себе колючий, бунтарский, мы ставим что-то, что отзывается на эту самую колючесть, на протест. Мне важно, чтобы им было комфортно на занятиях, и я часто вижу, что они выходят с урока другими. Говорят, что настроение улучшилось.

- Каким ты видишь свое профессиональное будущее?

- Сейчас никак не вижу, мне бы спектакль выпустить. Только дети и «Морфий»! (смеётся) Но очень много, чего хотелось бы поставить, много материала, который особенно остро, болезненно звучит сегодня. И потому ещё важнее и интереснее становится искать свет. Очень легко увязнуть во мраке, в депрессии… Именно с этой проблемой мы столкнулись в «Морфии», где человек скатывается в бездну, лишается ориентиров, убивает себя и людей вокруг. Найти тут свет для меня было особенным вызовом. И работа в этом направлении еще продолжается.

 Мария Долматова, специально для портала «Культура Петербурга»

Обложка - Александр Фонарёв

Материал подготовлен редакцией портала «Культура Петербурга». Цитирование или копирование возможно только со ссылкой на первоисточник: www.spbcult.ru